Прощай, Припять

Приближались майские праздники, а картошка у нас была на исходе. И в субботу рано утром мы с Валерой, накинув плащи, – а я даже в туфлях на босу ногу, – отправились на рынок на станцию Янов, сразу за городом.

С трудом отыскали картошку – один-единственный старичок с несколькими мешками, к которому выстроилась очередь. Оставив меня стоять в очереди, муж ушел «на разведку», а вернувшись, отвел меня в сторону и, нервно прикуривая, рассказал: ночью якобы на станции случилась авария, поэтому не пустили гомельские машины с товарами. Все это передается шепотом, тайком, боятся паники.

 

Тогда мы еще не знали, что картошка, которую мы несем домой, уже никогда нам не понадобится, но поняли, зачем моют дороги мыльной пеной и почему на каждом перекрестке пустынных проспектов стоит милиционер.

Наверное, хорошо, что мы продрогли и греться бросились в горячую ванну (благо, с горячей водой в Припяти проблем никогда не было, вот с холодной случались перебои, а горячей – до кипятка – всегда было вдоволь, от станции), значит, хоть часть полученной радиации мы сбросили, хотя позже поняли, что лучше бы принять душ.

 

Солнце поднималось все выше, ничего не ведавший город просыпался. Радио о случившемся помалкивало, и люди стали понемногу заполнять улицы и дворы, дети пошли в школу (тогда еще учились по субботам). Гуляли молодые мамы с колясками, а в городском парке наконец-то пустили долгожданное «чертово колесо», за которое, поговаривали, плачено золотом – Швеции, кажется… Оно и понятно – опасность была коварно невидима и неслышима, без запаха и вкуса, и этим притупляла страх. Мы с мужем тоже собрали нехитрый «тормозок» и ушли на речку: он ловил рыбу, а я вязала, сидя под солнышком на коврике. Наверное, мы представляли идиллическую картину на фоне… дымящегося невдалеке реактора.

Однако на душе все равно было неспокойно, и, вернувшись, мы узнали, что мужу срочно нужно явиться на работу (он был водителем «скорой»). Когда, спустя несколько часов, муж заехал домой изрядно выпивши, я была крайне удивлена, тем более, что спиртным он не увлекался, да еще за рулем, да еще в такой день... А он меня заверил, что «там» пьют все, что так надо, даже свободно стоят бидоны со спиртом – пей, сколько хочешь, мол, радиация спиртного боится.

Он перекусил и уехал, а я осталась волноваться – пьяный за рулем! (Как позже он расскажет сам, в те страшные дни погибло много пьяных водителей – то с моста упал, то врезался куда-то. Но его тогда Бог миловал).

 

Валера заехал домой еще раз утром следующего дня, сказал, что, вероятно, Припять будут эвакуировать, чтобы я была готова, а их оставляют – несколько сот человек для «жизнеобеспечения города».

В воскресенье, уже ближе к полудню, по радио наконец-то объявили, что «в связи с неблагоприятной радиационной обстановкой в городе жители будут эвакуированы на три дня, поэтому все должны запастись продуктами и захватить с собой документы. К 14 часам всем собраться у подъездов, будут

поданы автобусы».

 

Нас продержали у подъездов до 16 часов, без защитных средств, на солнцепеке (не знаю, как было в других районах: мы жили на главном проспекте – Ленина). Дети начали капризничать, просили то пить, то есть… Но в квартиры не пускала милиция, строго стоявшая на страже со списками жильцов в руках.

Наконец, подъехали автобусы. Никакой паники, шума, крика. Граждане, воспитанные советской дисциплиной, безропотно выполняли приказания. Говорили, автобусы тогда выстроились длинной вереницей в несколько километров, и никто не знал, куда нас везут. И уж конечно, никому и в голову не приходило, что никто из нас уже никогда не вернется в этот молодой, чудесный, расцветающий город, у въезда в который стоит плита с надписью: «Припять, 1970», и чуть дальше: «Город возник в связи со строительством Чернобыльской атомной электростанции им. Ленина. Средний возраст жителей 26 лет…» Поэтому не удивительно, что половину жителей города составляли дети… - Никто не предполагал, что судьба каждого из нас отныне пойдет по совершенно другому пути…

 

Первого мая в Киеве был парад, а мы с утра со своими жалкими пожитками, как было объявлено по радио, собрались на центральной площади села, где нас посадили в автобусы и повезли неизвестно куда. Оказалось, привезли под Припять, в песчаный карьер, где нас ждали горы бумажных мешков и лопаты, собранные в близлежащих колхозах. Мы должны были загружать песок в мешки. Вечером нас, уставших и наглотавшихся пыли, привезли обратно, а вместе с нами прилетела и радостная весть: «Моют! Моют!!!» В Припяти обмывали специальным составом стены и крыши домов. Значит, скоро домой!

На следующий день нас снова собрали и вывезли, но уже подальше. На этот раз мы проехали несколько так называемых пропускных пунктов, где пылали костры из ковров и зимних пальто с песцовыми воротниками. Говорят, люди окольными путями пробирались в Припять, в свои квартиры и пытались унести самое ценное, но их ловили, вещи отбирали и что-то сжигали прямо у них на глазах, а что-то почему-то откладывали в сторону (куда оно потом девалось – неизвестно).

Вечером нас снова вернули в Пухово, и от сына хозяйки я узнала, что меня разыскивал муж на «скорой», ему сказали, что всех куда-то вывезли, и он уехал.

На следующий день мне нездоровилось, видно, все-таки нахваталась: высокая температура, головная боль, во рту металлический привкус, дёсны и нёбо опухли… «Скорая» привезла меня в какую-то палатку за селом, где были военные и где что-то у меня проверяли (не помню) и сказали, что меня сейчас отвезут в больницу. Я испугалась: ведь завезут так, что Валера не сможет меня найти, и отказалась. Меня снова отвезли в село.

 

А тут уже все гудело от вестей о том, что начали эвакуировать и близлежащие к Припяти села. И жители, видя, что мы так и не вернулись домой, покидали родные дома с воплями, слезами, увозя в неприспособленных грузовиках домашнюю живность: коз, коров, свиней, которые в суматохе вываливались на дорогу. Их тут же накрывали следом идущие машины. Горю людскому не было границ!

 

Отказываясь от пищи, почти в беспамятстве, я пролежала еще несколько дней. Когда хозяйка однажды утром, не выдержав, ушла за «скорой», я, испугавшись, поднялась, с трудом натянула свой старенький спортивный костюм (единственное, что у меня осталось от прежней жизни) и огородами, едва передвигая ноги, ушла в сторону шоссе.

 

Силы иссякали, а ехавшие впереди машины не хотели меня подвезти. Наконец, остановились белые «Жигули», и водитель без лишних вопросов открыл передо мной дверцу: «По вашему спортивному костюму за три километра видно, откуда вы, поэтому и брать не хотят. Почему я остановился? А я тоже из Припяти…»

Он довез меня до Полесского, где на окраине в каком-то облупленном ПТУ с кучами штукатурки и битой плитки на полу выписывали припятчанам «эвакуационные справки». С трудом мне удалось вымолить у кого-то тетрадный листок, а справку я написала сама, в несколько приемов, выпрашивая то у одного, то у другого ручку, по висевшему на стене образцу. Ее заверили, и я побрела на вокзал. Скорее отсюда!

 

Но без справки о прохождении дозиметрического контроля билетов не давали. Пришлось выстоять огромную очередь. Дозиметрист, проведя аппаратом по моему костюму, сказал, что стирке он не подлежит, его нужно немедленно снять и выбросить. Но надеть мне больше было нечего, я молча получила справку и направилась в кассу. Мне, наконец, дали билет… - Эх, Припять-Припять… город-подросток… город-покойник, обнесенный ныне колючей проволокой…

Когда в 160 километрах от Киева на реке Припять началось строительство новой атомной электростанции, ее назвали по имени ближайшего к ней города – Чернобыля, который впоследствии и принял вместо Припяти на себя дурную славу, прогремев на весь свет. Прожили мы там около года, но я жалею и скучаю по нему до сих пор.

 

Мы с мужем только что вернулись из Заполярья, куда после свадьбы поехали подзаработать, да и задержались на добрый десяток лет в таком районе, где зимой не хватало шкалы термометра, морозы сигали за 60!

 

Мысль о том, что после Севера можно сравнительно быстро (за три-четыре года!) получить хорошую квартиру, да еще в таком чудесном месте – сосновый бор, река, прекрасный молодой город – привлекли сюда и нас.

Проектировал Припять прекрасный архитектор и достойный человек, дома были так искусно расположены, что в течение дня солнышко обязательно заглядывало в окошко каждой квартиры.

 

Поговаривали, что рождаемость в Припяти была самой высокой в Украине. И действительно, в семьях в основном было по двое-трое детей, одного имели только очень молодые семьи. Люди собирались жить здесь вечно, вырастить детей, дождаться внуков и правнуков. Долгожданные квартиры обставлялись с особой тщательностью и любовью. Никого не пугали пресловутые «шитики», которые вместе с паром якобы выскакивали из труб электростанции. На них просто

махнули рукой.

 

Сказать, что Припять в то время была на особом положении в отношении питания, я не могу. Правда, мяса в магазинах всегда было в избытке, вечно ковырялись транжирными вилками, выбирая кусок посочнее. А вот с колбасой был кошмар – она появлялась редко, и ту продавали полусырую, мокрую, вынимая прямо из «бульона», и при огромных очередях. А дома ее самому приходилось доваривать, дожаривать… Но народ у нас неприхотливый, смирились и с этим. Дефициты продавались в основном в производственных столовых. К хлебобулочным изделиям я так и не смогла привыкнуть, после Луганской вкусноты они казались безвкусными, трава травой.

 

Были в Припяти и свои традиции. Например, в новогоднюю ночь весь город собирался у дворца культуры «Энергетик», в самом центре, где гремела музыка, стояла огромная сверкающая елка. Все пели, танцевали, угощали друг друга и казались одной большой, дружной и жизнерадостной семьей.

Но теперь все это осталось в другом мире, где-то за поворотом…

 

О причинах аварии между собой тогда говорили всякое, и одна из версий, помню, была такой: четвертый блок останавливали на плановый ремонт, но после отключения он должен долго остывать, и его решили к первомайским праздникам остудить скоростным методом, залить чем-то. Я не специалист, и мне трудно судить, но женщины тогда судачили об этом с чисто женской точки зрения: представьте, что будет, если раскаленную сковородку залить холодной водой, – вот оно и рвануло! Самое странное, что не сработала даже тройная защита.

 

…Но вернемся в Полесское, где без справки о прохождении дозиметрического контроля билетов на автобус не продавали… Недалеко от ПТУ, где выдавали так называемые «эвакуационные справки», понурясь, стояла огромная, насмерть уставшая толпа (ведь со дня аварии прошло уже две недели, а эвакуированных припятчан только стали «выпускать» из сел, куда они были вывезены), в основном женщины и дети, к которым я, шатаясь от головокружения, и присоединилась. Люди были измучены мытарствами, со страдальческими лицами. Тут же кучками возле мусорника лежала одежда, висела на деревьях и, как я сейчас понимаю, фонила… фонила... Под одним кустом аккуратно стояли беленькие, видимо, свадебные туфельки, совершенно новые, все это надевать уже было нельзя.

...На автовокзале мне, наконец, дали билет… Скорее отсюда!

 

В Киеве железнодорожный вокзал был забит до отказа. Киевляне тоже спасались, уезжая из города, кто куда. Хорошо, что припятчанам давали билеты вне очереди (по прописке в паспорте), и вскоре я без сил свалилась на жесткую полку только что отремонтированного вагона, в котором всю дорогу невыносимо воняло еще не высохшей краской.

 

…На Луганском вокзале нас ждал приятный сюрприз: несмотря на то, что киевский поезд прибыл в два часа ночи, площадь перед вокзалом была забита такси, которые (совершенно бесплатно!) развозили натерпевшихся пассажиров в любую точку города.

Выглянувшая в окно на мой стук сонная мама схватилась за голову и, открыв калитку, бросилась ко мне. Но я отошла подальше и остановила ее:

– Мамочка, ко мне нельзя подходить, я «грязная», мне нужен пластиковый пакет, чтобы снять одежду.

Сразу же приняла ванну, вся семья проснулась, наперебой стали расспрашивать и в свою очередь рассказывать о том, что они пережили за эти две недели. От Валеры, оказывается, пришло две телеграммы, он считает, что я давно здесь, и сообщает, что не знает, когда сам приедет.

…Он приехал только в начале июня, когда я уже отлежалась в больнице и немного отошла. Их долго не отпускали, убеждая: вы нахватались, вам уже все равно, продолжайте работать, зачем новым людям заражаться?

 

На ноге у него, чуть выше щиколотки, было большое сине-багровое пятно, как от ожога, вышедшее насквозь. Оказывается, при взрыве во все стороны разлетелся радиоактивный графит и, слившись с землей, лежит и фонит. Постоишь у такого комочка – и ожог готов.

Последний раз он приезжал в июле…

…Хорошо, что беда случилась не в зиму, можно обойтись стареньким чужим халатиком или маминым платьем.

 

Когда дали 200 рублей «подъемных», в первую очередь побежала в универмаг «Россия» – приодеться. На втором этаже, в секции женского платья, перебрала и перемеряла все – ничего не подошло. Если помните, такие «чувалы» шились тогда на советских женщин, что любую красотку изуродуют, а уж меня-то... Наконец, облюбовала одно простенькое льняное платьице с вышивкой, сидело замечательно, но было узковато. Потоптавшись и набравшись храбрости, я зашла к заведующей секцией и, предъявив паспорт с припятской пропиской, попросила:

 

– Помогите, пожалуйста, может, у вас есть такое же, но на размер больше?

Заведующая, молодая и надменная, возвращая паспорт и не глядя на меня, бросила:

 

– Ну и что? Может есть. Но я же не буду из-за вас все перекапывать. Выбирайте из того, что висит в зале.

 

И я ушла, униженная до самых глубин души, и на первом этаже выбрала себе уже дважды уцененное простенькое платьице, в котором проходила все лето.

Боясь потерять непрерывный стаж, устроилась работать секретарем в автоучкомбинат, и когда узнала, что по закону мне должны доплачивать до размера припятского заработка, то оказалось, что такое положение действительно есть. И не только это. Для эвакуированных, оказывается, еще много чего было предусмотрено, но нам об этом почему-то знать было не положено.

 

Вскоре я поняла, что у меня будет ребенок, и ужаснулась: «Теперь? Зачем?» Я узнала, что всех беременных припятчанок вывезли тогда в специально оборудованный пионерлагерь и заставили избавиться от еще не родившихся детей. Да и муж, приехав последний раз домой, рассказал жуткую вещь: в зоне нашли кошку с только что родившимися котятами – они были без лап!

…Осенью прошел слух, что всем эвакуированным будут давать квартиры. Обратилась в горисполком и я, но мне сказали: любой город области, только не Луганск. Как я ни просилась, куда же вы меня, одну, беременную, от родни, от города, где я родилась, закончила школу, институт, голую-босую, без работы, без средств к существованию? – городские власти были неумолимы.

 

Предлагали далекую Марковку. Еле выпросила Северодонецк, о котором знала только понаслышке. Многие тогда под маркой припятчан получили квартиры в Луганске, вызывая ненависть к нам (где они взялись, эти чернобыльцы?!), хотя припятских семей в городе – раз-два и обчелся.

И я перебралась в Северодонецк с небольшой сумочкой, матрацем и единственной старенькой табуреткой (тогда во всем был дефицит, даже раскладушку купить было невозможно). И никто не знал, как эта «мужественная женщина», одна в чужом городе, в четырех голых стенах мечется в мучительных сомнениях: «Может, не надо было оставлять?!» Если ребенок вдруг затихал, часами лежала, положив руки на живот, в ожидании, когда он толкнется раз, другой… Жив! А может, лучше, если бы нет? Откуда мне знать, что я ношу? А вдруг и он, как те котята, без рук и без ног?

…Поздняя осень, теплый солнечный денек, готовлю на кухне, вдруг по радио (подарили на новоселье) передают:

– В связи с аварией на химкомбинате всем жителям собраться там-то и двинуться колонной туда-то.

Я ошалела: «Опять? Наваждение? Рок?» И тут же мысль: «Я-то уже ученая, а они, горемычные, еще ничего не знают!» И, колыхая животом (дом пятиэтажный, лифта нет), пробежала и обзвонила в подъезде все квартиры: «Включите радио, на комбинате авария… закройте срочно окна и балконы!»

Выполнив свою миссию и несколько довольная собой, собрала нехитрый тормозок и села возле радио ждать дальнейших распоряжений.

Не помню, сколько просидела, вдруг слышу, передают: «Извините за беспокойство, это были учения по гражданской обороне… на случай аварии...

Объявляется отбой».

 

Я не могла подняться, слезы стыда и досады на себя катились по щекам: «А я… весь подъезд… на ноги… это уже что, чернобыльский синдром?»

…Переехав в Северодонецк и став на учет, я не призналась врачам, что из Припяти, боялась, что все-таки заставят избавиться от ребенка. Устроилась на работу инструктором общества борьбы за трезвость (было тогда такое), приходила утром пораньше, пока никого нет, садилась за стол, прятала живот, до декрета никто не догадался... И только направляясь в родзал, поспешно сказала врачу:

– Хочу вас предупредить: если у меня родится Бог знает что, чтобы не пугались и меня не пугали, я ко всему готова.

Врачи этого не любят:

– Не болтайте ерунды! С чего вы взяли? Вы нормальная, здоровая женщина.

– Да я из этой зоны…

– Из какой зоны?

– Из чернобыльской…

– Как… из чернобыльской?

 

Врач поспешно перелистала на ходу мои бумаги: «Почему в документах ничего нет?! Да мы бы… да вам бы… особое наблюдение…»

И когда раздался едва слышный писк ребенка, первыми моими словами были: «Руки-ноги есть?» Все заулыбались и показали мне моего малыша: «Сын у вас! И все у него на месте». Плакать было нельзя, и я держалась, не пикнув, даже когда накладывали швы. И тогда еще раз услышала: «Вы мужественная женщина».

Мои, в Луганске, еще ничего не знали, и только ко мне, единственной в палате, никто не приходил. Наверное, любая женщина поймет, как это невыносимо тяжело и обидно. Правда, на вторые сутки ко мне зашла завхоз роддома Людмила Викторовна, которую я до этого вообще не знала, и принесла банку теплого молока. И для меня в тот момент не было ничего дороже ее поздравлений и этого молока. А кормежка тогда в роддоме была просто роскошной, это был март 1987 года.

Сына я назвала Олежкой, просто нравится имя, но года полтора переживала: а вдруг он не видит? А вдруг не слышит? А вдруг ходить не будет? А вдруг не заговорит? Но, слава Богу, все обошлось, и этот «малоактивный» давал мне прикурить. Но мне очень повезло с соседями: Нина и Света, имея по трое детей, всегда готовы были помочь, и подсказать, и поддержать. Да и мои делали для нас все, что могли, часто забирали нас в Луганск.

 

… Мы прожили в Северодонецке пять лет, привыкли, обрели друзей, обставили квартиру. Нам нравилось, только дышать там было тяжело, першило в горле, да лужи после дождя удивляли своей желтой каемкой. Но домой, к своим, очень хотелось.

 

Шел 1991 год, Союз распадался, все дорожало, ездить туда-сюда стало накладно. Наконец, нам повезло, и после долгих мытарств и переездов (за полтора года четыре раза) мы поселились в Луганске, на квартале Заречном.

 

Честно говоря, уезжать из Северодонецка было жаль: нам полюбился этот уютный, чистенький и культурный городок, где не увидишь на улицах свалившегося пропойцу и не услышишь площадной брани. И пусть не обидятся на меня луганчане, это и моя родина, и мне горько об этом говорить, но жизнь в Луганске с ее грязью, грубостью и бескультурьем пролетарских зареченских кварталов показалась дикостью, и мы не скоро привыкли.

 

…Недомогания разного рода донимали меня еще с 86-го года, но заниматься собой было некогда: работа, маленький ребенок, домашние заботы – и все на

одних плечах.

 

В октябре 1994 года стало совсем худо. И, пройдя обследование в стационаре областной больницы, услышала: вам нужна срочная операция и тут же… выписали. Оперируйтесь, мол, где хотите. Я к заведующему отделением: «Куда же вы меня, такую больную??? Я из чернобыльских, ведь мне срочно оперироваться надо!»

А в ответ услышала почти то же, что и от зав. секцией в универмаге: «Ну и что? У нас очередь до марта месяца. Вот записывайтесь и ждите». Если бы ждала, то давно бы уже «и пирожки поели бы», как у нас говорят.

 

Скажу честно, первое время было очень непросто, с моим диагнозом редко выживают, я знала это. Выйду на балкон, гляну вокруг на небо, на солнышко, на зеленую травку – и отойду: как жаль, что я уже не здешняя и это все уже не для меня. Кажется, все бы сделала, наизнанку бы вывернулась, только бы остаться. И в конце концов решила: если уж я не жилец, то зачем предаваться унынию и портить себе последние дни? Да и сдаваться не собираюсь! И началась длительная самореабилитация: утренняя зарядка при открытом балконе в любую погоду до седьмого пота под «Бони-М», затем ледяной душ, завтрак из овсянки, и вся пища – только на талой воде. И никаких лекарств! Это правда, что у человека, хоть раз ощутившего на себе дыхание смерти, совершенно меняется взгляд на жизнь, начинаешь ценить каждую секунду, каждую былинку.

 

И я выжила. Мне сняли вторую группу инвалидности, пошла работать. Олежка уже взрослый, заканчивает Восточноукраинский университет, факультет компьютерных технологий. Специалист по компьютерам и дома помощник. Вот только жаль, что вырос без отца. Муж умер… Добиться сыну статуса пострадавшего вследствие аварии на ЧАЭС я никакими усилиями не смогла, хотя обращалась и к В. Ющенко, и к Ю. Тимошенко, и к Н. Карпачевой. Но все мои документы возвращались в органы власти по месту жительства, от которых приходили однотипные ответы: «законом не предусмотрено».

Что поделаешь, нам не повезло, мы влипли, судьба почему-то выбрала именно нас, и нести нам этот крест до конца дней своих, и детям нашим…

и детямдетей наших…