Феликс Чечик

Феликс Михайлович Чечик,

Нетания (Израиль)

 

Поэт. Родился в 1961 году в Пинске (Беларусь). Окончил Литературный институт в Москве.  Стажировался в Институте славистики Кёльнского университета. С 1997 года живет в Израиле. Член израильского Союза писателей. Премии: 2008 – «Московский счёт» за лучшую поэтическую книгу года, 2010 – Международная Волошинская премия, 2012 – «Русская премия» – в номинации «Поэзия» (Ельцин Центр). Поэтические книги (избранное): «Мерцающий звук», Москва, 1996; «Прозаизмы», Иерусалим, 2001; «Муравейник», Moсква 2008;  «Алтын», Мoсква, 2009; «ПМЖ. Стихотворения», Москва, 2015, «Своими словами», Moсква, 2018. (См. также -> Mnemosina-Shop). Регулярно публикуется в журналах «Знамя», «Арион», «Волга», «Новая Юность», «Новый Берег» и др. Соредактор двуязычной антологии современной русской поэзии «Там звезды одне», Кёльн, Франкфурт-на-Майне, 2002, и антологии русскоязычной литературы «Шалом, Англия», Лондон, 2003. Редактор изданий поэтического наследства Дениса Новикова: «Виза», Moсква, 2007; «Река – облака», Moсква, 2018.

 

 

Из книги "Прозаизмы" (Скопус. Иерусалим. 2001)

 

Отец перед смертью заговорил на идиш.

никогда до этого не говорил,

я, по крайней мере, не слышал. Выйдешь

из больницы. Слёзы рекой. "Если б не пил! –

как-то мама сказала. - Он был хороший,

горя хлебнул немало. Детдом. Война…"

С годами (20 лет пролетело) я стал похож

на

отца; нам обоим уже за сорок,

сын у меня подрастает – в нём

я себя узнаю – скоро

произнесу (надо же!) без акцента "שלום".*

 

* прощай (иврит)

 

 

***

Как любил я стихи Соколова!

Так уже не любил никого.

На Калининском – с палкой, хромого,

я однажды увидел его.

 

Подражая во всём, как ни странно,

я хромал целых пол-января:

- Марианна! - вздыхал, - Марианна! -

Ира, Таня, Галина – всё зря,

 

всё не то. Как издёвка, как вызов –

разминулись, не встретились мы.

В час, когда щебетали карнизы

посреди глубочайшей зимы.

 

 

***

ИЗ ЖИЗНИ ФАУНЫ И ФЛОРЫ

 

Собака, нюхая цветы,

как все взыскует красоты.

 

Не лезет в драку и не воет,

пьяна от маков и левкоев.

 

Бегонии и львиный зев

рассматривает, обалдев.

 

Пыльцой, как охрой, перепачкан,

прохладно-мокрый нос собачий.

 

И лает бабочке вослед

благоухающий букет.

 

 

***

Из книги "Муравейник" (М.: Водолей Publishers, 2008)

 

Дождю спасибо – усыпил.

Спасибо птице – разбудила.

Я на отечество забил,

которое меня забыло.

По вечерам смотрю в окно

на сумрачную Палестину;

и сказки русские давно

я не рассказываю сыну.

Он шпарит на иврите, как

мне и не снилось – Аллилуйя!

По телевизору «Спартак»

продул «Баварии» вчистую.

А мне и дела нет. Дебил!

Ещё недавно лез без мыла!

Дождю спасибо – усыпил.

Спасибо птице – разбудила.

 

 

***

Я выйду из леса. Я стану как вы,

точнее прикинусь таким,

лишь на ночь снимая парик с головы,

с лица опротивевший грим.

На двух, чтобы не отличаться от вас

я буду ходить, семеня,

и только огонь непогашенных глаз

нет-нет, да и выдаст меня.

Заплачет ребёнок в ночной тишине

и мать не поймёт от чего,

бедняжка, она обратится ко мне,

чтоб я успокоил его.

И я колыбельную песню спою,

и он, как убитый уснёт,

обняв по-звериному морду мою

и в тёплый уткнувшись, живот.

 

 

***

В марихуанном и не только

раю, где время быстротечно,

ты задержался не надолго,

но оказалось, что навечно.

 

За стойкой бара Коля, Ося,

Марина, Жоржик, Боря, Аня.

Бармен поглядывает косо

на отражения в стакане.

 

Бедняга не уразумеет,

что у поэтов есть обычай

переходить, когда стемнеет,

с мирского языка на птичий.

 

И не оплёвывать, напротив

любить от всей души друг друга.

А в это время, между прочим,

в Сокольниках бушует вьюга.

 

А на Тверском бульваре крыши,

как ты просил, Господь, пометил,

и театральные афиши

до дыр зачитывает ветер.

 

И на Ваганьковском у брата

цветёт искусственная роза.

И так желанна, так чревата

запоем рюмочка с мороза.

 

Москва не то чтобы икает,

но помнит старую обиду.

И оберег не помогает,

а так, болтается для виду.

 

 

***

Мимо Ваганьково на 23-ем

жёлтом трамвае в Израиль уедем.

 

И краснопресненские тополя

обетованная сменит земля.

 

А на подошвах другая, конечно,

сколько не чисть – остаётся навечно,

 

сколько не мой – остаётся навек

грязно-солёный кладбищенский снег.

 

Юрий Давыдович, лет через восемь

с сыном приедем, прощенье попросим,

 

сами не зная за что и зачем,

чтобы уехать уже насовсем.

 

 

***

Не будем всё-таки о грустном,

а будем, глядя на огонь,

пить чай, не торопясь, вприкуску,-

глаза в глаза, ладонь в ладонь.

 

Из алюминиевых кружек

вылавливать чаинки и

печалится, не обнаружив,

в сердцах ни капельки любви.

 

А только странное желанье:

друг в друге раствориться, как

кусочек сахара в стакане

и самолётик в облаках.

 

 

***

Из книги "Алтын" (М.: Русский Гулливер, 2009)

 

За полётом шмеля, но под музыку Шнитке

дачным летом, в июле, следить не дыша;

ни к селу и ни к городу белые нитки

вдруг припомнить на тёмно-зелёном ч/ш.

 

Ни к селу и ни к городу, а к Забайкалью

возвращаюсь... Вернулся... Никак не вернусь.

Минус лето – дождливое только в начале

и ни капли в течение месяца – плюс.

 

И шмелиная музыка белой метели,

и Альфред, и Германия, и дембеля.

Словно в детстве далёком, сойдя с карусели,

потерял ощущенье реальности я.

 

Всё смешалось, включая пространство и время.

Обнажается суть. Отступает жара.

Полночь. Дети уснули. Луна сквозь деревья

освещает бессонную ночь до утра.

 

 

***

Провинциалы

 

Шампиньонами из-под асфальта,

на "кирпич" – отдыхает ГАИ,

в предвкушенье халявы и фарта,

и сулящей прописку любви,

из Рязани, из Пензы, из Тулы,

с «шестисотым» на перегонки,

чтоб у хищной столичной акулы

удалить без наркоза клыки.

И столовским позавтракав супом,

и заначив беляш на потом,

на вершину – по трупам, по трупам,

никого не щадя, напролом

мы идём на все стороны света,

улыбаясь чему-то хитро -

не получится – двинем в поэты,

повезёт – в торгаши у метро.

 

 

***

Август. Полдень. На окнах сетка.

И от легкого ветерка

Чуть заметно качнулась ветка,

Как под тяжестью мотылька.

 

Дачной жизни укропный запах

И беременной тучи клок,

И уснувший в еловых лапах

Легкомысленный мотылек.

 

 

***

Из книги "Ночное зрение" (USA/ Екатеринбург.: Евдокия, 2011)

 

Остановиться, оглянуться…

И я, дыханье затая,

смотрю, как не спеша, из блюдца

пьёт чай прабабушка моя.

 

А за окном капель и Песах,

и долгожданная маца,

и смерть – существенный довесок

к любви, которой нет конца.

 

А в доме – идиш, идиш, идиш,

а в детской – хохот и возня,

и, если всмотришься – увидишь

в трёхлетнем мальчике меня.

 

Я слышу колокольный звон

трёх бесконечных революций

и трёх незавершённых войн.

Век мелочен и суматошен,

и синим пламенем горит,

но прошлое на "маме лошен"

со мной о вечном говорит.

 

 

***

Мои первые джинсы за 70 рэ,-

светло-синие с клёшами «Lee»,-

не какой-нибудь там самопал – во дворе

столько шороху навели.

 

Я неделю балдел, задирая свой нос,-

но всему наступает конец,

и врагу моему «Levi Strauss» привёз

из загранки приёмный отец…

 

– Враг мой, брат мой, – шепчу я,

                         как будто в бреду,-

мы на взлётной уже полосе,

так давай же, обнявшись, пройдём по стриту

в той, не знающей сносу джинсе.

 

Отдыхают «Сavalli», «Armani», «Versa…

Кыш, высокие, не до вас!

Светло-синие «Lee», как весной небеса

и, как зимнее небо, «Levi’s».

 

 

***

Здесь всё другое: я другой,

и воздух, и язык,

и треск улиток под ногой

напоминает крик.

 

Я променял на ближний Ost

вдруг ставший дальним West.

Но неизменна сумма звезд

от перемены мест.

 

 

***

Из книги "Покуда Том и Гек" (М.: Воймега. 2013)

 

Всё путём, и сомнения нет, −

диалектика, брат:

ты когда-то смотрел на рассвет,

а теперь на закат.

 

Ты смотрел на рассвет, не дыша,

и боялся спугнуть,

и росла у ребёнка душа,

как в термометре ртуть.

 

Но важней и дороже смотреть

на закат старику,

и в закате увидеть не смерть

и не тлен и труху,

 

а возможность, уйдя далеко,

разминуться с концом

и рассветное пить молоко

жёлторотым юнцом.

 

 

***

                                                      И. Е.

 

Мороз за тридцать, школа на замке,

белым-бело, и лёд на речке звонок,

и руки моей бабушки в муке,

и сдобных булок запахи спросонок.

 

Спи не хочу, но манит запах сдоб

с изюмом, и особенно с корицей,

и соблазняет за окном сугроб

возможностью по шею провалиться.

 

Умыться кое-как и, на ходу

дожёвывая, обжигаясь, булку,

со сборной Тупика летать по льду

и проиграть с позором Переулку.

 

Домой вернуться засветло, пока

январский ветер не пригонит стужу.

На батарее форма Третьяка

оттаивает, образуя лужу.

 

А сам Третьяк уснул без задних ног,

и Третьяку всю ночь кошмары снятся:

доска, Ньютон, спасительный звонок

и физик, так похожий на канадца.

 

 

***

И небо высохло, и вычерпали Пину

навечно – ну и пусть,

что список кораблей сгорел, но половину

я помню наизусть.

 

Мне хватит за глаза и половины списка,

я четверть века с ним

стою, как идиот, на набережной Пинска,

глотая горький дым.

 

Он в сердце у меня, как если бы скрижали,

зарубки, узелки…

Горели корабли, и ротозеи ржали

на берегу реки.

 

 

***

Из книги "Стихи для галочки" (М.: Русский гулливер. 2014)

 

Грех жаловаться, и все же

я жалуюсь, как на грех:

лет двадцать гусиной кожи

не видел у пинских рек.

Уверен, что дует ветер,

не может не дуть – пора,

но я его не заметил,

прошляпил его с утра.

Ах, мне бы проснуться раньше,

а я проспал, боже мой,

и все до одной мурашки

заторопились домой.

Но нет ни тоски, ни грусти —

пожалуй, наоборот,

пока муравьи и гуси

меня переходят вброд.

 

 

***

Я с миром был в любовной ссоре.

Роберт Фрост

 

Покуда зеленели вязы

и дождь позднеиюльский лил,

я с миром в ненавистной связи

непрекращающейся был.

Мир говорил листвой зелёной,

и говорил журчаньем птиц,

но не было для уязвлённой

души пределов и границ.

Она, ища, не находила того,

что было рядом с ней,

и затемняла, и темнила,

и тенью сделалась теней.

Она и видела вполглаза,

она и слышала едва,

покуда дымом «Голуаза»

не стала в октябре листва.

А птицы пели еле-еле,

и вскоре замолчали вдруг,

пока совсем не улетели

и не облюбовали юг.

 

 

***

Это…

 

1.

это если от мкада

в двух минутах или от

утреннего снегопада

о котором элиот

в переводе топорова

сто без малого назад

лет свое замолвил слово

обессмертив снегопад

 

2.

это ленинские нет

это горы воробьевы

где рябиновый рассвет

и где зимние обновы

это я совсем один

и при всем честном народе

пустобрех и нелюдим

в пояс кланяюсь володе

это мальчик у виска

пальцем крутит пальцем вертит

ах москва моя тоска

и слова мои на ветер

 

3.

это если от «пушки» по бронной

никуда не спеша в гололед

к патриаршим но не похоронной

а командой готовой в полет

по сигналу по красной ракете

никого не теряя в пути

и не плача как малые дети

а смеясь и ликуя идти

 

 

***

Из книги "Неформат" (М.: Ridero. 2015).

 

Хватит: о воде и вате,-

жизнь одна и смерть одна.

Слониками на серванте

пустота посрамлена.

Выстроились по ранжиру:

раз, два, три, четыре, пять…

Граду посланы и миру.

Улетать? Не улетать?

Улетели друг за другом —

гуси-лебеди мои,-

к африканским летним вьюгам,

к зимним пастбищам любви.

 

 

***

– Не пей с Валерой, – говорил

мой друг Володя.

А сам, не зная меры пил,

в плену мелодий.

– Не пей с Володей, – говорил

мой друг Валера.

А сам в плену мелодий пил,

не зная меры.

И я не спорил с ними, но

пил с тем и с этим,

и, как закончилось вино,

сам не заметил.

И, как ушёл один, и как

второй в завязке…

А я остался в дураках

из доброй сказки:

полцарства пропил, и в живых

не числясь даже,

соображаю на троих

в ночном трельяже.

 

 

***

МЕТАЛЛОВЕДЕНИЕ

 

Это, пожалуй,

уже перебор:

медный пожар

и Серебряный Бор,

наоборот – не хватало

птицам осенним металла.

Так себе песни —

прощальное «си»,

солнце, хоть тресни,

проси не проси —

больше не светит певуче

сквозь оловянные тучи.

Это, – еще бы! —

уже перехлёст:

дятел без пробы,

синица и клест,

в дождь на рябиновой ветке,

как в металлической клетке.

И на березах намокла, дрожа,

ржа.

 

 

***

Из книги "ПМЖ" (М.:Ridero. 2016)

 

Ты царь:

Живи один.

Словарь

твой господин.

 

 

***

Человечество подразделяется на

две как минимум части, дружок:

кто в неполных тринадцать блевал от вина,

кто ходил в переплётный кружок.

 

Две как минимум части, сливаясь в одно,

образуют единый народ:

мастера – мастерят, пьют другие вино,

попадая в такой переплёт.

 

Ни о чём не тужа, никого не виня,

припеваючи, в общем, живут,

и в едином порыве кладут на меня

все, живущие там или тут.

 

Не в обиде. Ничуть. Не такое прощал —

тех жалея и этих любя.

А за то, что я пил и кружок посещал, —

я и сам презираю себя.

 

 

***

это как если бы я возвратился

в лето и зной олимпийского пинска

горе сыновье и в небе медведь

снова и снова смотреть и реветь

хвойные запахи памяти оной

без потолка и в отсутствии стен

это высоцкий в москве раскаленной

или потом на таити дассен

это как если бы «не было-было»

родина песнями сердце вспоила

чтоб устанавливать с мылом и без

чудо-рекорды июльских небес

это… а рядом во гробе хрустальном

или в дубовом не все ли равно

папа вдруг ставший из близкого дальним

светом автобусным и не темно

 

 

***

Из книги "Улитка ползёт" (М.: Ridero. 2016)

 

Одеты в белое с иголочки

контр-адмиралы — потому,

что голубые комсомолочки

Визжа, купаются в Крыму.

 

Они в бинокли смотрят пристально

и отвести не могут глаз…

Но поджидает их на пристани

об увольнении приказ.

 

Главнокомандующий, походя,

списал на берег, но пока:

ни чести моряка, ни похоти

лишить не могут моряка.

 

И дым пускают в небо кольцами,

как сердце режут без ножа…

И голубыми комсомольцами

в Крыму купаются, визжа.

 

 

***

Господи, освободи из клетки

и убереги от чепухи,

дай мне постоять на табуретке,

с выражением прочесть стихи.

 

Я не буду кукситься и дуться.

Я хочу, обиды не тая,

только посмотреть, как пьёт из блюдца

чай вприкуску бабушка моя.

 

Снова папа молодой и мама

молодая жизни посреди.

Детства унизительная драма

и восторг сегодняшний в груди.

 

Времени остатки и объедки…

Что там за окном? Ноябрь-май!

Господи, освободи из клетки,

постоять на табуретке дай.

 

Я стою, и нет меня счастливей.

Я стою, и не скрываю слёз.

У меня на сердце майский ливень

и ноябрьский на душе мороз.

 

Я стою, и надо мною звёздно.

Я стою, и подо мной вода.

Возвратиться — никогда не поздно.

Поздно. Не вернутся никогда.

 

 

***

смотрел на стрекоз любовался на пчёл

завидовал жалу осы

и стал насекомым но не перевёл

на зимнее время часы

летал легкокрыло как будто в раю

и даже сумел рассмотреть

фасеточным сердцем не чью-то свою

в мельчайших подробностях смерть

 

 

***

Из книги "Своими словами".

 

Закругляя углы постепенно,

превращаешься в круг.

Не предательство и не измена:

это время, мой друг.

 

Это летом январская вьюга,

а зимой – стрекоза.

Это мы, обнимая друг друга,

закрываем глаза.

 

 

***

Учиться влом, в любви облом,

курить по кругу за углом

и на линейке быть распятым.

И чувствовать себя битлом –

незримым пятым.

Слесарить и качать права,

и водку запивать чернилом.

И аты-баты и ать-два

в ЗабВО метельном и унылом.

Но не подсесть на озверин

от жизни бренной или бранной,

и петь про yellow submarine

бурятке Йоке полупьяной,

и снова ощутить: незрим

в своей стране, как в иностранной.

Молчи, скрывайся и терпи,

живи бездарно и безбожно,

пускай подлодкой на цепи,

но только желтой, если можно, -

чтоб в полночь получить с небес

от Джона SMS.

 

 

***

Забивали на труд, выпивали на «Правде»,

огурец малосольный по-братски деля,

и не праздника ради,

а веселия для.

Посылали гонца в тридевятое царство

и смотрели вослед с золотого крыльца.

А гонец испарялся:

ни винца, ни гонца.

Ничего, - говорили себе,- возвратится.

Не беда, - говорили себе, - подождём.

А весенняя птица

похмелялась дождём.

Ждали час, ждали день, ждали век – утешенье

в тишине разговоров ночных находя,

под земное вращенье

и песню дождя.

И смотрели на Пину, уехав из Пинска,

где сирень отцвела и белел краснотал.

А гонец возвратился,

да нас не застал.

 

 

***

Веселого – мало!

Печального – много!

Казалась сначала

веселой дорога.

Веселые песни,

веселые лица,-

печальные, если

веселье не снится.

Ничуть не мешало

отсутствие бога.

Печального мало,

веселого много.

Болели от роста,

балдели от веста,

и было все просто,

легко и уместно.

И были мы сами

уместны и кстати,

как красное знамя

и белое платье.

Но стали все чаще

и чаще с годами:

неполными чаши

и дальними дали.

И боль и тревога,

как птица и ветка.

Печального – много.

Веселое – редко.

И праздники реже,-

как правило - теле,

и белые вежи

уже почернели.

Медвежья берлога -

реальностью стала.

Печального много.

Веселого мало.

Ошибки, ушибы,

капканы и сети,

где птицы, как рыбы,

молчат на рассвете.

Что, близость итога?

Ничуть не бывало.

Веселого – много!

Печального – мало!

И снова деревья

большие, и снова

веселое время

печального слова.

 

 

***

БАБУШКА

 

И хлебные крошки

собрав со стола,

по лунной дорожке

на небо ушла.