Ирина Евса

Трагедия пуччини и легкость бытия

 

В стихах Феликса Чечика меня всегда радовало отсутствие высокопарности и декларативности: о важных (порой - трагических) вещах поэт говорит, как бы вскользь, не прибегая к риторике, не пытаясь выдавить из читателя слезу, огорошить его собственными страданиями. Ирония, затушевывающая боль. Минимум слов, влекущий за собой минимум изобразительных средств. Но этого достаточно для того, чтобы заставить тебя вернуться к началу стихотворения и перечитать его: это сродни нежеланию выпустить из рук то, что тебе дали подержать на несколько мгновений.

В детстве у меня была механическая игрушка: нажимаешь на кнопку, приводящую в движение пружину, и бутон кувшинки, вращаясь, раскрывается, являя тебе Дюймовочку, заключенную в сердцевине. Перестаешь нажимать - и кувшинка плотно смыкает свои металлические лепестки.

То же и со стихами Феликса Чечика: последняя строка дочитана, кувшинка закрылась, и ты возвращаешься к началу еще и еще, пытаясь поймать неуловимое.

Читать Чечика - все равно, что брести по холмам с немногословным, тактичным собеседником. Ты любопытен и хочешь знать о нем все. Ты задаешь бесцеремонные вопросы, но не получаешь прямого ответа ни на один. Спрашиваешь, к примеру, что он думает о стране, которую покинул, а в ответ слышишь:

воробьи и трясогузки

пели песни не по-русски

у могилы на виду

в мандариновом саду

у покойницы старухи

на груди лежали руки

выражение лица

в песню вслушивается

Хочешь поговорить о смерти, а тебя опять застают врасплох:

Закругляя углы постепенно,

превращаешься в круг,-

не предательство и не измена –

это время, мой друг.

Это летом – январская вьюга,

а зимой стрекоза,

это мы, обнимая друг друга,

закрываем глаза.

Ладно, пытаешься разузнать хотя бы о детстве собеседника, а он тебя

озадачивает ответом, почти метафизическим:

это присказка это не сказка

сказка будет потом а теперь

надо мною взлетает указка

и за мной закрывается дверь

и вдогонку учителя голос

без родителей не приходи

не приду никогда раскололось

сердце надвое пусто в груди

И постепенно ты втягиваешься в этот странный диалог, в эти ответы по касательной, но тебя не покидает ощущение, что твой спутник обращается не к тебе и даже не к себе самому, а - через твою голову - к кому-то третьему. Но кто этот третий?

Поменявший одну страну на другую, но не расставшийся внутренне с первой, Феликс Чечик пытается гармонизировать состоящее из двух половин пространство. Он - не разрушитель, он из тех, кто сшивает, болезненность каждого стежка вынося за скобки. И потому там, где надо бы плакать, он шутит, там, где стоило бы ужаснуться, иронизирует, словно заговаривая боль, переводя взгляд на воздушного змея, ежа, вспорхнувшую с ветки птицу. Но птица-то местная, а видит он державинского снегиря и не выжженные израильским зноем холмы, а Серебряный Бор. Собственно, с этой утраченной страной - через голову другой - он и ведет постоянный разговор, нередко споря с ней, иногда упрекая, но никогда не обличая, поскольку продолжает любить.

Когда сирени отцвели,

а липа зацвела,

я был от родины вдали,

как если бы пчела

была на клеверном лугу,

кто знает – тот поймет,

что я ни капельки не лгу,

но превращаюсь в мед.

Шов должен быть ровным и практически незаметным, поэтому сшивающий не может отвлечься, иначе стежки прервутся и рана не заживет. А потому стихов-стежков так много, а любимая (экономная) протяженность стихотворения - восемь строк.

И вместе с автором-спутником-собеседником, приноровившись к его ритму, ты делаешь эти шаги-стежки, слушаешь эти стихи-стежки, наконец осознав, что, шурша листвой, хрустя упавшими ветками, насвистывая, бормоча, он давно уже отвечает на те вопросы, задать которые ты вряд ли осмелишься. Да ты уже, собственно, и не спрашиваешь.